и далее до Соединенных Штатов. Только в Индии разнообразие языков и шрифтов представляло собой гораздо более серьезные препятствия для потока информации по сравнению с теми, которые существовали у тесно сплоченного круга европейских востоковедов с их общими сетями, связывавшими университеты Европы с Азиатским обществом в Калькутте и Французской школой стран зарубежного Востока в Ханое. Даже когда мы видели индийских ученых, занимающих ведущие позиции в Азиатском обществе и Калькуттском университете, их труды на английском и, в некоторой степени, бенгальском языках были мало распространены в многочисленных языках азиатской общественной сферы. На практике для многих азиатских исследователей эти барьеры легче всего было обойти, опираясь на колониальный лингва-франка, будь то английский, русский или французский. Даже в неколонизированных регионах - таких как Иран и Афганистан - французский, русский и немецкий языки выполняли аналогичную функцию, предоставляя доступ к большим информационным ресурсам востоковедов и христианских миссионеров, чьи труды, как мы видим, также переводились в Японии, чтобы начать собственный колониальный сбор данных о регионах, которые были переосмыслены как Тойо (Восток) или Аджиа (Азия).
Цель указания на разнообразные способы, которыми многие (хотя далеко не все) межкультурные исследователи Азии выбирали такой информационный аутсорсинг, не в том, чтобы устроить некое посмертное соревнование между европейскими востоковедами и их азиатскими коллегами. Это далеко не так. Как показал ряд тщательных исследований, бесчисленные забытые азиатские ученые внесли важнейший вклад в европейское знание об Азии. Дихотомия ориентализма и его азиатской альтернативы в конечном итоге столь же иллюзорна, как и представление об Азии, которая полностью отделена от Европы и противоположна ей. Как утверждает индийский историк Китая Тансен Сен, чтобы избежать таких ложных бинеров, "внутриазиатские взаимодействия... . необходимо рассматривать в более широком контексте афро-евразийских сетей". То, что мы здесь проследили, является менее известной азиатской стороной этого более широкого обмена знаниями, в ходе которого люди из Южной и Западной Азии узнавали о Восточной и Юго-Восточной Азии через коммуникационные инфраструктуры или информационные ресурсы, непреднамеренно предоставленные европейцами, а также североафриканцами в отношении важной роли Египта, когда Каир стал самым важным интеллектуальным центром для мусульман из Индии, Китая и Юго-Восточной Азии. Если индийские и иранские ученые узнали о Конфуции из европейских переводов, а китайский студент перевел "Аналекты" на арабский, то все это, в конечном счете, было частью более масштабного и длительного всемирно-исторического процесса евразийского и даже афроевразийского взаимодействия, в котором межкультурное знание всегда было сложной задачей для всех.
В современный период экономические и политические аспекты этого процесса хорошо известны - это история колонизации, но мы проследили лишь некоторые из его интеллектуальных аспектов. И вот, хотя, с одной стороны, европейские империи сдерживали развитие независимых государств, которые могли бы спонсировать такие знания через свои дипломатические кадры и университеты, с другой стороны, они создали межазиатскую коммуникационную инфраструктуру, которая сделала доступными спелые и гнилые плоды востоковедных исследований через публичную сферу, которая в конечном итоге достигла от Лондона до Токио, с Калькуттой в качестве информационной средней точки. Отнюдь не считая, что межазиатское взаимопонимание лучше всего развивалось вдали от европейского влияния, мы видели, что гораздо больше и раньше книг о Восточной и Юго-Восточной Азии публиковалось на языках и в портах колониальной Индии. По мере того как Калькутта и Бомбей становились крупными информационными сортировочными центрами, многочисленные источники информации - будь то местные или европейские, присылаемые по почте из Шанхая или Лондона, - поочередно переводились на другие языки, включая персидский, арабский и турецкий, на которых читали на Ближнем Востоке. В отличие от этого, неколонизированные регионы, такие как Иран и Афганистан, были вынуждены полагаться на меньшее количество источников информации, прямых или викарных, а также на более низкую скорость передачи данных. Таким образом, авторы, чьи произведения мы рассмотрели, не просто были современниками империи. Они также в разной степени использовали технологии, концепции и данные, которые она сделала доступными. И все же наши авторы не были просто сведены к империи. Далекие от того, чтобы быть запертыми в дискурсивной тюрьме "ориентализма", самооткрыватели Азии использовали ресурсы империи в своих собственных, отличных от других целях. Вместо того чтобы усугублять старые идеологические дихотомии, это указывает на более сложную взаимозависимость Азии и Европы - или, скорее, Евразии в целом.
Этот процесс евразийской интеллектуальной запутанности и взаимозависимости продолжился в колониальный и постколониальный период, особенно благодаря принятию английского языка не просто как азиатского языка, но как основного языка межазиатского общения. Если вопрос об объединяющем азиатском языке когда-либо практически поднимался, то это всегда был вопрос о том, на чьих условиях достигается языковое единство. Хотя столетие назад некоторые японские и китайские интеллектуалы искали нейтральное решение в эсперанто, который сам был изобретен в Миттелевропе и затем продвигался издалека прозелитами-бахаистами, на практике именно английский стал основным языком межазиатского взаимодействия. Не в меньшей степени это относится и к официальному взаимодействию на государственном уровне, начавшемуся с конференции Неру 1947 года, как это видно на примере Бандунгской конференции 1955 года, принявшей английский в качестве рабочего языка, и последующих региональных организаций, таких как Ассоциация государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), которая, несмотря на свой девиз "Одно видение, одна идентичность, одно сообщество", также выбрала английский в качестве рабочего языка. Как культурное наследие прежних имперских завоеваний привело к тому, что письменные персидский и китайский стали изучаемыми языками во многих регионах Азии в средневековый и ранний современный периоды, так и в современную эпоху эту функцию взял на себя английский - и все больше по мере того, как век европейских империй уходит в прошлое, а английский сам становится азиатским языком.
Таким образом, начиная с XIX века, люди из разных регионов Азии узнавали друг о друге в значительной степени с помощью таких языков, как английский и французский, а также иногда латыни, используемой иезуитами, и эсперанто, изобретенного польским офтальмологом. Мы можем легко осудить это как привычно уродливую историю ориентализма, "асимметричных отношений власти", колониального искажения идеальной модели межазиатского взаимопонимания, которая процветала на протяжении предыдущих веков. Но если соседние сообщества в отдельных регионах и государствах многое узнали друг о друге - в частности, через таких культурных посредников, как персидские индусы и конфуцианские мусульмане раннего Нового времени, - то в Азии в целом никогда не существовало подобной модели идеального или даже детального межкультурного взаимопонимания.
Да и вряд ли когда-нибудь будет. Человеческое знание, особенно о других людях, всегда несовершенно и неполноценно, а чаще всего - викарно и опосредованно. Самопознание Азии не было ни уникальным, ни самодостаточным процессом, но частью более широкой последовательности
